Александр Кулешов больше двух десятков лет проработал в военной промышленности и, рассказывая о Сколтехе, часто использует военные метафоры. Учебный процесс он сравнивает с системой армейской дедовщины, а институт называет испытательным полигоном для обкатки новейших образовательных практик и их адаптации к особенностям российского образования. Сколтех создан в 2011 г. по образцу лучших университетов мира, в которых учеба сочетается с научными исследованиями и вокруг которых сосредоточено предпринимательское сообщество. Однако институту пока не удалось занять значимого места в российской системе образования и побороть утечку мозгов – по объективным причинам, считает Кулешов.
– Считается, что ученые должны сидеть в лабораториях и заниматься наукой. Как получилось, что вы возглавили Сколтех?
– История моего появления в Сколтехе совершенно случайна, у меня в жизни все было случайно.
22 года я работал в самом глубинном ВПК в буквальном смысле: под землей. Я закончил деятельность первым заместителем генерального конструктора. В 1991–1992 гг., когда все внезапно обвалилось, я взял и уехал. Я был носителем секретов самой высшей категории, но было окно возможностей в течение полугода-года, когда вдруг все стало можно. Потом, правда, опять стало нельзя. У меня было в кармане $800, я написал заявление об уходе и просто ушел. Сначала я уехал в Мюнхен, довольно быстро перебрался во Францию, потому что у меня французский практически родной, совершенно свободный. Cемья у меня во Франции живет. Я 12 лет сотрудничал с западными компаниями, жил в Тулузе, Париже, Мюнхене. Я никогда не работал по найму. Я делал компании, некоторые продавал потом.
– А какого типа это были компании?
– Я никогда не занимался продажей колготок – занимался тем, что знаю и умею. Мой самый первый контракт был заключен на $20 000, а последний, в начале 2000-х, на 50 млн евро. Я быстро продвинулся и в какой-то момент почувствовал скуку. Есть люди, для которых зарабатывать деньги – это спорт, а я не азартный человек.
Потом академики Владимир Фортов и Евгений Велихов, которых я знал всю жизнь, мне неожиданно предложили возглавить институт. Я подумал и взялся. И за 10 лет сделал очень хороший институт (Институт проблем передачи информации им. Харкевича. – «Ведомости»), кто-то скажет, что лучший, кто-то – что один из лучших в Российской академии наук (РАН).
Через семь лет я объявил: что мог, я уже сделал, а лучше ничего не смогу сделать. И еще три года я искал преемника, разговаривал с десятком разных людей – и все отказывались.
В «Сколково» я с самого начала участвовал в разных комитетах и научных советах, с Жоресом Алферовым и Роджером Корнбергом (американский биохимик, лауреат Нобелевской премии по химии. – «Ведомости»). Знал довольно хорошо и Виктора Вексельберга, и Аркадия Дворковича. Они мне как-то сказали, что хотят сменить первого ректора Сколтеха Эда Кроули (до и после Сколтеха – профессор Массачусетского технологического института, MIT. – «Ведомости»), спросили – кого, по моему мнению, можно назначить. Я назвал кандидатуру: директора института теоретической физики в Швейцарии, русского, молодого, но очень известного ученого. Меня попросили, и я встретился с ним, съездил в Женеву, поговорил. У нашего кандидата тогда были проблемы со здоровьем, разговор нужно было отложить на полгода. Тогда ректором предложили стать мне. Согласился не думая. Было интересно!
– А почему Кроули решили заменить?
– У него закончился пятилетний контракт, это была главная официальная причина. С какого-то момента на месте ректора должен был быть русский, потому что ему все чаще приходится общаться в правительственной среде.
Но самое главное – сначала все базировалось на отношениях с MIT, но потом усилился дрейф в сторону российских учебных заведений, в чем Кроули был не очень компетентен по естественным причинам.
Вот я здесь больше 2,5 года, сначала было сложно – сейчас полегче. Мы создаем университет совершенно нового типа. Я подозреваю, что мы первые, кто понял, что поколение Z (digital natives) действительно другое. Я, когда захожу в аудиторию, практически в любом университете вижу одинаковую картину. Лектор что-то рассказывает, а студенты уткнулись в гаджеты, барабанят. Традиционный педагогический подход они не воспринимают категорически. Больше 10 мин на одной теме они сосредоточиться не могут. Не потому, что они глупее, – у них мозги устроены иначе. Их невозможно научить абстрактной теории – им сначала нужно дать задачу и, если они ее не смогли решить, надо им сказать: как ее решать, ты найдешь вот здесь. Тогда он понимает, зачем нужна теория.
И мы начали учить совсем по-другому – ввели старую армейскую систему. Студенты разбиваются на мелкие группы, и все делают один проект, например разрабатывают дрон, вылетающий из трубы. Они делают цифровое проектирование, моделирование, цифровую и натурную сертификацию, затем собирают и испытывают дрон. Каждая группа занимается определенной работой. Иерархия в точности соответствует целям проекта. Кто-то отвечает за все вместе, кто-то – за отдельные узлы, подсистемы и т. д. Как ни смешно – аналог советской армейской системы дедовщины: салабоны, черпаки (старшие студенты), затем деды (аспиранты), прапорщики (постдоки, PhD). И все это очень хорошо работает.
Самая главная наша дисциплина – Data Science. Мы начинаем с Innovation Workshop, это уникальная форма. Вот сейчас в Сколтех приходит 350 студентов. Они месяц по 12 ч в день находятся в Innovation Workshop. У нас около 45 менеджеров, 30 из них зарубежные, остальные русские, это состоявшиеся, успешные люди. Они рассказывают, что такое высокотехнологичный бизнес, какие могут быть сложности. Параллельно ребята делают свои проекты. После этого два месяца все изучают Data Science. Все на разных уровнях проходят двухмесячный курс молодого бойца.
Я участвовал в дискуссии, как создать исследовательский центр мирового уровня. Мне один из ректоров рассказывает: вот я построил здание на 22 000 кв. м, чем бы мне его заполнить? Он не понимает, к сожалению, что его вопрос из прошлого тысячелетия. Сегодня все происходит по-другому: сначала определяются цели, потом оборудование, необходимое для выполнения этих целей, потом подбираются группы людей, умеющих с этим оборудованием работать, – из Эйндховена, Дакоты, Принстона и т. д. Мы стараемся их брать целиком, группой. И только потом делается проект.
Знаете, как у нас был сделан проект кампуса? Например, изначально было зафиксировано место, где должен стоять электронно-лучевой микроскоп «Титан» и другая точная измерительная аппаратура. Почему? Потому что где-то нужно залить 20 м цемента, где-то нужны плавающие платформы «бетон – песок» и т. п.
У нас из 12 корпусов в кампусе есть корпуса 24 м высотой с кран-балкой, есть корпуса, где десятки метров бетона залиты, есть корпуса с песочно-бетонными плавающими подушками. Или виварий на 15 000 хвостов, который нуждается в сложной инженерной системе: крыс надо кормить, помещения проветривать. Это не то что сначала построить здание, а потом думать, как бы его использовать.
«У нас нефтегазовая лаборатория — целый завод»
– Откуда деньги на все это великолепие? Из госпрограммы «Экономическое развитие и инновационная экономика»?
– Так точно. Нам по госпрограмме в этом году перечислят 5,13 млрд руб. На самом деле мы и сами неплохо выступаем. Например, в этом году план по привлечению средств – 1,064 млрд руб., для нашего маленького коллектива это невероятно. А в прошлом году у нас был план 500 млн руб., мы его перевыполнили на 15%. У нас нефтегазовая лаборатория – это целый завод с режимами 1500 атмосфер и больше 1000 градусов, с толстыми бронированными стендами – загружена в режиме 24 ч и семь дней в неделю полностью на год вперед. Заказчики – практически все российские нефтяные компании, Schlumberger, Total.
– Какова сейчас доля внешних источников финансирования и прочих доходов?
– У нас сейчас 25%. К 2020 г. достигнем 40% точно.
– Все это благодаря вашему приходу? В 2015 г. доля внешнего финансирования составляла всего 11%…
– Если я скажу, что все сдвинулось после моего прихода, это будет неверно. Так получилось. Поймите, Кроули начинал все с нуля, с одинокого гиперкуба «Сколково», стоящего в чистом поле. Ничего не было, кроме определенной суммы денег: ни преподавателей, ни студентов, ни помещений, ни оборудования, ни программы. Мой предшественник добился, что поезд отошел от станции. Это было очень трудно. Потом поезд ускорился, это так. Но все всегда ускоряется по экспоненте: сначала медленно, потом чуть заметнее, потом быстро.
– Немного провокационный вопрос. У нефтегазовых компаний есть конкретные задачи. Например, разработка большого месторождения в Карском море. Технологий бурения в Карском море в промышленном масштабе нет ни у кого в мире, BP немного пробует на Аляске. Может ли задача разработки таких технологий быть поставлена перед исследователями Сколтеха?
– Конечно. Есть примеры гораздо более интересные, нежели Карское море. Вот баженовская свита, 1 млн кв. км в Западной Сибири, на глубине в 2500–3000 м залегает асфальт. Ему еще нужно полежать 20 млн лет, чтобы превратиться в нефть. Нужны тепловые методы воздействия, чтобы на глубине асфальт превратить в нефть. А мы умеем превращать асфальт в нефть любого типа: Brent, Urals. Вы можете увидеть это в лаборатории своими глазами. Это уже существующая технология.
– А кто профинансировал эту разработку?
– Сначала государство, а сейчас у меня лаборатория расписана на год вперед. Проблема – извлечь асфальт с глубины в 2500 м, для этого его нужно превратить в жидкость, как это сделать – большая наука, которой мы занимаемся.
– Какая получается себестоимость добычи?
– Она совершенно несравнима с арктическим шельфом, гораздо ниже. Но совершенно очевидно, что мы никогда не сравнимся с Саудовской Аравией, где нефть течет из-под земли, как в Баку в свое время. Но себестоимость разумна.
– Правильно ли я понимаю, что она примерно соответствует верхней части диапазона цен американской сланцевой нефти, $35–40?
– Мы пока не посчитали себестоимость, очень много факторов нужно учитывать.
«Нам с российскими институтами соревноваться нечестно»
– Сколтех – заведение западного толка, в котором учебный процесс сочетается с исследованиями и предпринимательской деятельностью. Логично, чтобы Сколтех обосновался в международных рейтингах вузов, но этого не происходит. Почему?
– У нас нет бакалавриата, а сравнивать вузы без бакалавриата с вузами с бакалавриатом неправильно. Если ты вынужден учить первокурсников, то всегда нанимаешь преподавателей более низкой квалификации. У них меньше возможностей заниматься научной работой, инновациями, нет почти сложившихся специалистов – студентов 4–5-го курсов, которых они могут использовать в инновационных исследованиях. А без бакалавриата ни в один рэнкинг не берут, и это справедливо.
Вот, например, Nature Index – число публикаций в 68 лучших журналах мира. У нас Nature Index – полпубликации на профессора. Нам с российскими институтами соревноваться нечестно. Сколтех в прошлом году в Nature Index опубликовал 56 статей – это на самом деле много. По официальным данным, например, в области наук о жизни (Life Science) за прошлый год по Nature Index в России на первом месте РАН, а на втором месте Сколтех.
Но мы сделаем бакалавриат – сначала совместный, чтобы не заводить своих преподавателей. Бакалавриат требует преподавания философии, английского языка, физкультуры и множества других вещей, которыми мне совершенно не хочется сейчас заниматься. Мы недавно затеяли предварительный проект по бакалавриату с Физтехом. Может быть, откроем его в середине года.
«Никакой академии наук не существует»
– Раз уж вы упомянули РАН, как вы оцениваете реформу Академии наук?
– Mene, tekel, fares («Сосчитано, взвешено, разделено» – слова, предрекшие гибель царю Валтасару. – «Ведомости»). Академия окончательно отжила, она сама себя приговорила. Вы, должно быть, знаете, что я был в 2013 г. организатором академической фронды, лидером «Первого июля» (оппозиционное движение ученых. – «Ведомости») вместе с Валерием Рыбаковым и Владимиром Захаровым. Реформа не то что назрела, а безнадежно опоздала. А форма, в которой произошла реформа, была совершенно неприемлема. Я это и тогда говорил, и сейчас повторю. Мы выходили на демонстрации, организовывали митинги и академические конференции на 3000 человек. Под лозунгом «Россия без науки – это труба».
– А что вы предлагали? Распустить академию?
– Можно и распустить, это уже десятый вопрос. То, что нужно что-то делать, понимали все. Происходило загнивание. Как жила академия в советское время? Был пастырь в лице ЦК КПСС, отдела науки, оборонного отдела, которые точно формулировали задачи. Есть показательные примеры: в постановлении ЦК и Совета министров 1950 г. по науке есть замечательная фраза: «провести фундаментальные исследования функционирования германиевых диодов и триодов». Указывается ответственный – КГБ, перечисляются ресурсы и т. д. Можно это сейчас вообразить себе? А в 1991 г. пастырь ушел, и овцы разбрелись. Это не значит, что Сталин и Берия лучше разбирались в науке, чем нынешние руководители. Но они интуитивно понимали, что наука необходима. Сейчас этого нет. В этом основная проблема. А сейчас и говорить об этом бессмысленно, потому что никакой Академии наук не существует. Есть своего рода клуб, не понятно на чем держащийся, совершенно отдельно от него существуют институты, и все сохраняют хорошую мину при плохой игре. Все зашло в тупик, совершенно очевидный.
– Можете ли вы предложить концепцию организации науки в нынешних российских условиях? Или надо пустить это на самотек?
– Уже пустили на самотек, за 25 лет пришли к полному развалу. Есть одно необходимое условие – деньги. За последние 40 лет развитие науки было инкрементальным. Сначала были чипы с питчем 1000 микронов, а теперь появились чипы с питчем 6, 7, 10, 13 микронов. Но никаких фундаментальных сдвигов, как в первые годы после войны, не произошло.
Николя Саркози сказал на открытии конгресса по физике высоких энергий в Париже: «Никогда не надо забывать, что электричество появилось не в результате модернизации свечи». Не знаю, придумал ли он это сам, но фраза замечательная. Это и есть объяснение фундаментальной науки.
Фундаментальная наука испытывает кризис во всем мире, у нас он просто гораздо острее, чем в остальных развитых странах. Он прежде всего обусловлен недооценкой роли науки. Вот пример: в 1965 г. средняя зарплата игрока «Манчестер юнайтед» была равна средней зарплате профессора Оксфорда. Больше ничего не нужно говорить. Знаете американскую пословицу No star wars – no mathematics? Вот и объяснение. Это следствие того, что певцы и футболисты зарабатывают больше профессоров.
«Вы даже не представляете себе уровень утечки мозгов: он фантастический»
– А у вас профессор сколько получает? Приглашенный профессор из MIT или Университета Торонто?
– У нас все профессора приглашенные. 95% фактически с западного рынка. И все имеют по 10–20 лет опыта преподавания и работы за рубежом. А зарплата? Знаете, раньше Rolls-Royce в графе «мощность» писал «достаточная».
– Но зарплата приглашенного профессора выше, чем он бы получал в родном университете?
– Совершенно неправильно сравнивать. Приведу пример: во Франции исключительный профессор (самая высокая степень) получает 6500 евро в месяц, т. е. 80 000 евро в год. Во Франции все научные сотрудники – госслужащие. В хороших университетах США типа Гарвардского профессора зарабатывают до $280 000–300 000 в год. И это не самая большая зарплата. А теперь считаем дальше. Например, у профессора четверо детей. Во Франции, если с ребенком что-то случится, ему сделают бесплатную операцию стоимостью 1 млн евро. Вплоть до президента все получают одинаковый уровень медицинской помощи. Не нужно откладывать деньги на учебу детей в университетах – все бесплатно, гигантская социальная сфера. Если у тебя нет семьи и ты молод – путь ведет в Кремниевую долину. А там 45% налога, ни малейшей социальной защиты, нужно откладывать деньги на обучение.
Вот цифры 2018 г., сколько должен платить студент MIT: $49 000 за учебу, $14 000 за комнату в общежитии, $3000 за книги и т. д. Но ты еще и жить на что-то должен. Получается $100 000 за год, за пять лет – $500 000. Можно ли сравнивать в 4 раза меньшую зарплату во Франции с зарплатой в США? Можно: все зависит от жизненной ситуации, семьи, целей.
Вот выпускник Физтеха рассказал мне, что он получил предложение работы и уезжает в США. «Я последний из группы», – сказал он. Вы даже не представляете себе уровень утечки мозгов: он фантастический. Но к ректору Физтеха Николаю Кудрявцеву какие претензии? Он говорит: видите, как я хорошо учу и хорошо отбираю? На моих выпускников спрос везде, а то, что вы не можете им нормальную работу дать, не моя вина. Со Сколтехом этот аргумент не срабатывает. «Сколково» – экосистема, которая с самого начала строилась так: кто здесь учится, тот здесь же потом и работает.
– Из ваших четырех выпусков разве никто не уехал? В СМИ говорилось, что большая часть не востребованы в стране…
– Наш основной KPI не объявляется официально, но все время всплывает в частных разговорах – как сократить утечку мозгов. Из последних двух выпусков мы удерживаем до 80%.
– Вы – это Сколтех?
– Лучше говорить про Россию. Сколтех сильно помогает, но не он один. Хотя от этого результата я не в восторге. Мы активно над этим работаем, у нас есть еще резервы.
Деньгами эту историю не преодолеть, повторяю. Но деньги нужны обязательно. Нужен определенный уровень, достойный человека. Не унизительный. Люди науки неприхотливы: идет парень в футболке, шортах и кедах, а его зарплата больше, чем у нас, вместе взятых. Но всегда есть вопрос семьи, а также вопрос престижа. Очень важно, чтобы зарплата была достойной. Это оценка того, чего ты стоишь.
В The New York Times пишут, что специалисты по искусственному интеллекту без опыта получают по $200 000–300 000 в год, с опытом – $300 000–500 000, если у них есть имя – спокойно можно зарабатывать по $1 млн. Мы с этим не в состоянии конкурировать. А у нас ребята высшего класса. Суммарная мощность нашей команды Data Science – 1000 публикаций в Web of Science.
Единственное, чем можно остановить уезжающую молодежь, – наличие собственного проекта. Таким образом мне удавалось останавливать абсолютных звезд. Если ты ему подсунул правильный проект и он понял, что он может стать Сергеем Брином, Ларри Пейджем или Марком Цукербергом, он будет работать.
«Это идеология нищих – каждому выдать по буханке»
– Планов у вас много, хватит ли денег на все?
– Знаете, из-за чего умерла академия? Она все время расширялась и тончайшим слоем размазывала кашу по столу. Это идеология нищих – каждому выдать по буханке. Идеология должна быть другой: найти центры кристаллизации, которые покажут нашим лидерам, что наука – это не элемент престижа страны, как футбол или детский хоккей, а средство подъема экономики, что она дает возможность зарабатывать деньги.
Когда меня коллеги начинают на разных мероприятиях подкалывать, мол, денег у тебя и так очень много, зачем тебе еще, я отвечаю, что отношусь к этому так же, как они. Я лично всегда был обеспеченным человеком. Но если мы все не покажем на одном примере, что в науку есть смысл вкладывать деньги как в экономический инструмент, а не как в спорт, балет или другой элемент престижа страны, мы навсегда останемся на прежнем уровне.
– А какие у вас есть еще доказательства успеха, кроме перевыполненного плана привлечения внешних средств?
– Например, в «Информационных спутниковых системах им. Решетнева» заканчиваются испытания сделанного у нас цеха по производству материала из конфетной фольги, выдерживающего нагрузку в 100 т на 1 кв. м. Ну а теперь о печальном. Я предложил директору одного крупного холдинга использовать на производстве этот материал, как во всем мире делают, – тогда вес изделия снизится процентов на 30, меньше потребуется энергии, меньше износ. Но ему это не нужно – он монополист. Если бы я был на его месте, я бы, скорее всего, рассуждал так же. Почему Lockheed Martin и Boeing – разные компании, хотя делают примерно одно и то же? Потому что это единственный способ искусственно поддержать конкуренцию. Без конкуренции ничего не происходит, никому ничего не нужно, что бы ты ни сделал.
У нас есть много интересных вещей. Бывший профессор шанхайского НИИ вычислительной биологии (а теперь профессор Сколтеха) Филипп Хайтович с командой биологов и специалистов по Data Science научился по анализу крови с вероятностью 91% определять, шизофреник пациент или нет и есть ли у него потенциал для шизофрении. Это уже не медицина – это большой бизнес. Есть миллион профессий, где априори неплохо бы понимать предрасположенность работников к шизофрении, а это можно узнать просто по анализу крови. Мы даже не публиковали это еще.
У нас огромное количество очень интересных вещей, особенно в медицине, агропромышленности. Расскажу вам одну историю, которая длилась почти год. Наш сотрудник в 2016 г., будучи PhD-студентом, поехал в Национальный институт здоровья в США (NIH) и подписал соглашение, что все плоды разработок принадлежат правительству США. Ему платил зарплату Сколтех, но он работал с базой данных NIH. Этот сотрудник в 2016 г. получил годовую премию директора NIH за лучшую статью. На этой основе было сделано три патента в области CRISPR-технологий (генетические ножницы). Это очень серьезное наше достижение, хотя базу данных мы все же чужую использовали. CRISPR-технологии для агропромышленности – это рынок на триллионы долларов. Сейчас по всему миру идут патентные войны между двумя группами – Broad Institute (совместное учреждение Гарварда и MIT), к которой мы примкнули, у них 46 патентов в портфеле, включая три наших, и Berkeley. В США признают одну группу, в Европе – другую. Наши американские адвокаты Sullivan & Worcester из нас всю кровь выпили, но все получилось: подписали соглашение.
– А в чем суть соглашения?
– Мы отдаем наши патенты в портфель Broad Institute, и они торгуют вместе, а мы получаем примерно 18% отчислений. Сами мы не получили бы и сотую часть того, что получит Broad Institute. Многие спрашивают, к кому нужно обращаться по поводу этих патентов – в Broad или Сколтех. Российский картофельный король, например, заинтересовался нашей CRISPR-технологией, но ему нужна патентная чистота.
– 18% от $1 трлн – неплохо…
– Не так много. У Broad Institute 46 патентов, из них только три наши.
– Но даже 1% от триллиона – немало…
– Приведу пример по поводу соотношения коммерческой пользы от фундаментальных и чисто прикладных исследований. Вейцмановский институт в Израиле чуть больше нашего. Его стратегия – это отсутствие всякой стратегии. Он берет любого суперумного человека и позволяет ему заниматься всем, чем он хочет. У них фонд целевого капитала, сформированный только за счет доходов от их ноу-хау и патентов, – $7 млрд. Например, лекарство под названием «копаксон» от рассеянного склероза каждый год приносит им по $800 млн роялти от крупнейших фармацевтических компаний, купивших молекулу. Это продукт чисто исследований, профессорам запрещена коммерческая деятельность, запрещено участвовать в стартапах. Но рядом с ними есть компания из 20 человек, которая занимается патентованием и коммерциализацией. И институт, занимающийся исключительно фундаментальной наукой, имеет гигантский эндаумент-фонд.
«Есть вещи, которые можно делать только большими батальонами»
– У вас одно из направлений – новые производственные технологии и материалы. Много ли в России компаний с полностью цифровым производством? Послушать чиновников и менеджеров компаний – так кругом все оцифровано.
– Это все ложь. Никаких компаний такого рода нет нигде и уж точно нет у нас. Цифровое производство – красивая идея, которая будет реализована, может быть, лет через 20. В микроэлектронике цифровая фабрика (fabless foundry) давно уже существует. Лаборатория с помощью стандартных систем автоматизированного проектирования (САПР) на Verilog проектирует микросхему, а после этого ищет фабрику с лучшими условиями и ценами. А дальше процесс автоматический: я посылаю описание схемы на Verilog и даю указание, что нужно произвести 50 000 шт., с малыми объемами это невозможно.
Потом стали думать, как эту идеологию распространить на машиностроение в целом. Но там много подводных камней оказалось, прежде всего отсутствие необходимого софта.
Приведу пример. Многие разочарованы: вот поставили 3D-принтер, но что с ним делать? Для него нужен уникальный софт, обычные пакеты трехмерных САПР типа Unigraphics или Catia не годятся, потому что они предназначены для поверхностей, а 3D-печать – это тела, трехмерные тела.
Когда появится новый софт? На создание современного инженерного софта (CAD, CAM, CAE, DSX и т. д.) уже было истрачено 750 000 человеко-лет. Вот собирают совещание в Минэкономики и призывают сделать российский софт. В Dassault Systemes только в разработке Catia и систем 3D-проектирования задействовано 250 специалистов по дифференциальной геометрии. Позвольте спросить: а сколько в год специалистов по дифференциальной геометрии выпускает Россия? Каждый год кафедра дифференциальной геометрии мехмата выпускает пять человек. Когда всё пытаются свести к деньгам, получается полная глупость. Человеческих ресурсов у нас нет.
Ко мне приходят люди с идеями, предлагают заняться нейролингвистическим программированием, семантическим анализом. Я говорю: мы этим заниматься не будем. Потому что есть вещи, которые можно делать только большими батальонами. Нужно иметь 20 000 человек, работающих над одной проблемой и правильно организованных, чего мы давно уже не умеем делать.
Решили сделать свою поисковую систему. Сделали Sputnik, который дает 1% общего количества запросов. Потратили 5 млрд руб. Зачем? Проблема в том, что мы никак не можем определиться, что принципиально важно для будущего страны, для безопасности, а чем заниматься не следует.
Какое образование имеют ведущие руководители ОПК? Волосы дыбом встают: юрист, экономист. Это недопустимо. Вот пример: ты приходишь к гендиректору, рассказываешь ему о новых разработках, он говорит – убедительно, давай попробуем, пошли ребят, пусть поговорят в отделах. Проходит время, к директору приходят начальники отделов и объясняют: мол, интеграл не сходится. Какой интеграл, куда не сходится? Глупость полная, а директор возразить не может: не понимает, о чем речь. Он сопротивление среды преодолеть не может.
Типичный разговор с руководителями крупных компаний: «Ваши выпускники overqualified. Нам такие не нужны. Не в зарплатах дело – просто они слишком умны для нас».
– А идею нанять во все крупные компании директоров по цифровым технологиям одобряете? Взять их в том же Сколтехе и назначить в корпорации.
– Это хорошая мысль, мы по меньшей мере выпускаем очень грамотных людей. Всем поумнеть не получится, а немного изменить жизнь очень полезно. Я как-то отвечал на вопрос, что будет с рынком труда из-за роботизации и искусственного интеллекта. В среднесрочном периоде это катастрофа. Повара и парикмахеры останутся, а 90% из 70 млн конструкторов и инженеров в мире отомрут. Самая трагичная судьба ждет белые воротнички средней квалификации, потому что рутинный инженерный труд заменяется наиболее интенсивно. Синие воротнички уже давно обречены.
Кто-то из международных консультантов по стратегиям большой тройки как-то высказался, что людям придется получать более интеллектуальную профессию. Но неужели он не понимает, что человек стал слесарем не потому, что захотел стать слесарем, а потому, что не может быть математиком и профессором? В среднесрочной перспективе ничего изменить невозможно.
Слово «безработица» сейчас имеет совершенно другой смысл, нежели в XIX в. Тогда не было рабочих мест, а сейчас их сколько угодно – нет людей, соответствующих по интеллектуальному уровню тем рабочим местам, которые нужны. Место ждет, но некому его занять.
– Помните, Германия была главным бенефициаром греческого, итальянского и испанского кризисов. Она вывозила поездами толковых людей. Четыре месяца на переподготовку – и в дело…
– Да, это правда. У нас, кстати, тоже немало греков в Сколтехе работает.
– Так куда девать слесарей, которые не смогли стать профессорами?
– Например, Франсуа Олланд велел увеличить долю госслужащих и муниципальных служащих с 15 до 22%. Увеличили – потому что некуда людей девать. Вот вы прилетаете в американский аэропорт. Вы видите огромное количество афроамериканцев, не знающих, что делать, хотя над ними на каждом углу указатели развешаны. Людей социализируют, специально занимают. Общество легко их может прокормить, но не может занять. Это страшная проблема. По самым скромным оценкам, сегодня во Франции около 20 млн лишних людей трудоспособного возраста. Их трудоустраивают, кормят. И чем дальше, тем больше будет людей, которых нужно будет социализировать.
